| Дмитрий Благой: книги, музыка, биография |
Пушкинист Д.Д. Благой / Пианист и композитор Д.Д. Благой: на главную
Д. Д. Благой (1893-1984)
(См.: "Нигде кроме, как в третьем томе")
"Литературная Россия", № 2 (990), 8 января 1982 г., стр. 16-17
Пушкиниана "Литературной России"
Широко известный в нашей стране и за рубежом ученый-пушкинист член-корреспондент Академии наук СССР Дмитрий Дмитриевич Благой завершает работу над третьей частью своей монументальной исследовательской трилогии "Творческий путь Пушкина". Третья часть посвящена последнему семилетию (1830-1837) жизни и творчества величайшего национального русского гения. В эти годы Пушкин, намного опережая свой век, восходит на такие выси искусства слова, которые оказались недоступными пониманию и должной оценке подавляющего большинства его современников. С этой итоговой пушкинской высоты исследователь его творчества получает возможность не только держать в своем поле зрения те или иные отрезки - этапы, периоды, отдельные моменты - жизненного и творческого пути Пушкина, но и охватить единым, общим взглядом ВЕСЬ этот путь в его слитности, целостности и диалектическом единстве. А в таком всеохвате - такой широчайшей исторической перспективе - начинают постигаться неизмеримо полнее и глубже, ярче, достовернее и единственная в своем роде специфика гениальной натуры Пушкина, и мирообъемлющая сокровищница его творчества.
Один из фрагментов многолетнего труда исследователя мы и предлагаем вниманию наших читателей.Д. Д. Благой
ЛАМПАДА ЧИСТАЯ ЛЮБВИО молодом Пушкине после окончания лицея и появления в большом свете сложилась прочная и в ту пору льстившая ему репутация гениального, как его Онегин, знатока в "науке страсти нежной", неотразимого обольстителя - светского Дон Жуана. О непрерывных любовных похождениях поэта, по своей пылкой натуре исключительно темпераментного, "беспечного", как он сам себя называл, ходили среди его восторженных почитателей бесчисленные толки, слухи, сплетни, легенды. Правдой было то, что их было действительно немало. Но это было неполной правдой. Опять-таки типологически схожий с Онегиным, но от этого сходства все более отталкивающийся, Пушкин скоро пресытился как светскими красавицами, так - и это особенно - "жрицами" богини любви - Киприды с их "златом купленной", обманной любовью ("Прелестнице"). Демонстративно, как и Онегин, объявлял он себя и "врагом Гимена" - античного божества брака.
Вместе с тем - в данном случае уже в резкое отличие от Онегина - Пушкин впервые испытал и большое, глубокое чувство, которое захватило на какое-то время все его существо, "пламенело" в его сердце "лампадой чистою любви", но полностью таилось не только от окружающих, но и от той, кто такое возвышенное чувство внушил. Эта загадочно утаенная и безответная любовь Пушкина, игравшая, несомненно, очень важную роль во внутренней жизни поэта и являвшаяся своего рода ключом к постижению одной из характерных черт его душевного мира, естественно, не могла не привлечь к себе особого внимания. Но она, как и предмет ее так и остались окончательно не раскрытыми, вызывая до сих пор догадки и споры исследователей.
В период ссылки многочисленные то сменявшиеся одно другим, а то одновременные увлечения поэта, за которыми с таким любопытством следили друзья-современники и которые, можно сказать, изучены и переизучены, широко известны. Но как бы страстно, а порой и мучительно (Амалия Ризнич), и кем бы Пушкин ни увлекался - от блистательной графини Воронцовой, как и той, облик которой еще в доссылочные годы возник в нем как "гений чистой красоты", в годы ссылки возведен им в чин Клеопатры, а в конечном счете разжалован в "вавилонскую блудницу", до простой крепостной девушки, в отношении ни одной из них никаких матримониальных намерений он не питал.
Но в то же время столь тягостный для него, особенно в годы михайловского заточения, жизненный опыт - щемящее ощущение оторванности от всего и всех, покинутости, одиночества - внес в это коренные изменения. После возвращения из ссылки, когда так быстро отгремел "минутный шум восторженных похвал", встретивший появление поэта в кругах светского общества, в котором уже не было его друзей, братьев, товарищей-декабристов, сменившись непониманием, насмешками, клеветой, это ощущение еще более обострилось.
Недавний "враг Гимена", он начинает испытывать жгучую и все более нараставшую потребность в домашнем очаге, семейном покое и уюте, постоянном присутствии близкого, любимого и любящего человека, жены-друга, матери его детей. И, едва вернувшись из ссылки, он страстно влюбляется в свою дальнюю родственницу С.Ф. Пушкину. Сразу же просит ее руки и получает от нее предварительное согласие. Но это увлечение уже не походило на прежние. До нас дошел замечательный документ - письмо поэта к сосватавшему его свояку ее, с которым Пушкин в эту пору очень сдружился, - Зубкову. Замечательный потому, что тоже является ключом к тайному тайных Пушкина - глубоко скрываемых от всех сердечных своих переживаний.
После согласия Пушкин - уже не ссыльным невольником, а свободным человеком - решил на короткий срок отлучиться в Михайловское. Но на обратном пути ямщик опрокинул сани, поэт был тяжело травмирован и вынужден задержаться в Пскове, откуда и написал письмо другу, в котором очень серьезно и откровенно рассказывает о своих глубоких раздумьях, опасениях и тревогах в связи с предстоящим браком."Не личное мое счастье заботит меня, могу ли я возле нее не быть счастливейшим из людей, - но я содрогаюсь при мысли о судьбе, которая, быть может, ее ожидает - содрогаюсь при мысли, что не могу сделать ее столь счастливой, как мне хотелось бы". Дальше следует тоже одна из самых искренних, откровенных и глубоко трогательных пушкинских автохарактеристик: "Жизнь моя, доселе такая кочующая, такая бурная, характер мой - неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно - вот что иногда наводит на меня тягостные раздумья. - Следует ли мне связать с судьбой столь печальной, с таким несчастным характером - судьбу существа, такого нежного, такого прекрасного?.. Бог мой, как она хороша!".
Но несмотря на все это, Пушкин, одолеваемый грустными мыслями, неудержимо рвался к любимой и, приходя в бешенство от своей злополучной задержки, долго ничего не сообщал о случившемся, чтобы "сам явиться к вам, как бомба", писал он в начале письма к Зубкову, чтобы наглядеться, не наглядясь, на свою милую, мечтая о том, что близок час, когда, удаляя всех посторонних, их двоих полночь не разлучит, она станет его женой. Обо всем этом говорится в тогда же написанном стихотворении "Зимняя дорога", в котором дана полная картина душевного настроя поэта и возникает образ его прекрасной Софи, для понятной маскировки названной легко разгадываемым именем Нина. И печальный колорит, которым овеяно это стихотворение, оказался вещим. По возвращении в Москву "бомба" ожидала его самого.
"Ах, он любил, как в наши лета уже не любят; как одна безумная душа поэта еще любить осуждена…". Пушкин пишет о поэте-романтике - Ленском. Сам он давно уже пережил свой "романтический" возраст. Но "безумную душу поэта" с ее парадоксальными противомыслями и противочувствами ("гений, парадоксов друг") Пушкин пронес через всю свою жизнь. Вероятнее всего, Софи узнала о содержании письма. На эти темы поэт неоднократно беседовал с Зубковым и ранее. Мало того, он, очень вероятно, даже хотел, чтобы она знала, на что шла. Это диктовалось и заботой о ней - своего рода предостережением и вместе с тем проверкой силы и прочности ее чувства. Но, хотя она и состояла в списке московских красавиц, занимала в их ряду отнюдь не первое место, кроме этой красоты, ничего другого в ней не было. Обыкновенная - резвая, веселая, кокетливая - светская барышня, она, понятно, не могла понять пушкинской души. И, уже полуневеста Пушкина, воспользовавшись его отсутствием, предпочла отдать свою руку другому, тоже совсем заурядному человеку.Несомненно, неудача его первой любви совсем нового рода не могла не быть для поэта очень тяжким ударом. Но он не только не обнаружил его окружающим, но и сам справился с этим уже не раз испытанным им способом. Он - поэт прежде всего и больше всего - от кризисов и бед в личной жизни выпрямляет себя обращением к надличной, высокогражданственной тематике. Так и в данном случае. До отъезда из Москвы он вписал в альбом Зубкова восторженное прославление красоте Софи ("Нет, не черкешенка она…"). Прослышав по возвращении о ее поступке, он заходит к Зубкову, не застав и не дождавшись его, оставляет автограф своих "Стансов" ("В надежде славы и добра…"), в которых зовет нового царя - Николая I - следовать примеру Петра Великого, осуждает казнь пяти декабристов и призывает помиловать тех, кто сослан в сибирскую каторгу.
Однако жажда семейной жизни не только не ослабевает в Пушкине, но, наоборот, все более усиливается. За последующие три-четыре месяца "влюбчивый", но уже не беспечный поэт переживает дотоле небывалое количество увлечений, готовя для последующего - шутливого, пародийного, но принятого всерьез любителями копаться в интимных подробностях жизни великих людей - пресловутого "донжуанского списка" все новые и новые имена, тоже утаивая их фамилии. Вместе с тем полученный жестокий урок им учтен. Он ищет теперь такой избранницы, которая не просто бы им увлеклась (охотниц было немало) или дала согласие потому, что ей льстило стать женой прославленного поэта, а полюбила бы его той настоящей - большой, высокой - ответной любовью, потребность в которой он и в самом себе остро ощущал, и- главное - поняла и приняла бы его таким, каким он есть, каким без всякой утайки, быть может, даже сгущая краски, написал об этом в письме к Зубкову. Но все эти поиски оказывались по разным причинам безуспешными. Характерно, что даже в связи с наиболее сильным увлечением Пушкина - Олениной, которое, как ему самому казалось, совсем близко к желанной цели, проницательный Вяземский замечал, что поэт только делает вид, что любит, а на деле всего лишь привлюбляется - флиртует.
И вот в разгаре таких увлечений Пушкин ощутил в себе то, чего так глубоко и долго желал. Зимой 1828 года он встретил на балу - и, надо думать, вальсировал с ней - совсем еще юную, шестнадцатилетнюю девушку - Наташу Гончарову и сразу же поддался необыкновенному обаянию ее ни с чем не сравнимой прелести. "Когда я увидел ее в первый раз, красоту ее едва начинали замечать в свете. Я полюбил ее, голова у меня закружилась", - вспоминал он об этом позднее в письме к будущей теще. Еще горячее он говорил об этом самом знаменательном дне его личной жизни в прозаическом наброске, сделанном как раз в период его жениховства.Он не привлекал к себе должного внимания исследователей. А между тем Пушкин сумел в этом совсем крохотном (всего 4 печатные странички) наброске дать полную, как ничто другое, картину своих парадоксально противоречивых - то предельно восторженных, то столь же мучительных - душевных переживаний, что придает ему значение драгоценнейшего автобиографического документа. Именно потому Пушкин накинул на него тройную завесу тайны: придал форму художественного эссе; вместо заглавия дал маскирующий подзаголовок ("С французского") и маскировал, как в "Зимней дороге", имя невесты: вместо "Наташенька" созвучное ему "Наденька".
"Участь моя решена, - начинает свое эссе Пушкин. - Я женюсь… Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством - боже мой - она…почти моя. Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей. Ожидание последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком - все это в сравнении с ним ничего не значит".Но этот экстатический восторг тут же сменяется тревожными и мучительными душевными переживаниями. Однако все снимается получением известия о согласии родителей на помолвку: "…Предложение мое принято. Наденька, мой ангел - она моя!.. Все печальные сомнения исчезли перед этой райской мыслию". И снова тревоги.
Накануне известия о помолвке он пишет теще письмо, прямо повторяющее во многом письмо к Зубкову. Поэта опять после злополучного опыта с Софи преследуют грустные и безнадежные мысли и о себе, и - главное - о ней, о ней. Любит ли она его так, как ему хотелось бы? Не пожалеет ли, такая еще молодая, о своем решении? Сможет ли и сумеет ли он создать ей такие условия жизни, которых при ее ослепительной красоте она заслуживает, и вместе с тем обеспечить прочное и долгое семейное счастье, без чего не будет счастья и ему самому? Провидчески думал он и о той участи ("эта мысль для меня ад"), которая, возможно, его ожидает. И все же он готов идти даже на это. Письмо завершается столь характерной для друга парадоксов фразой: "Вот в чем отчасти заключаются мои опасения. Трепещу при мысли, что вы найдете их слишком справедливыми".
Мы знаем, что мать Натали была решительно против брака ее дочери с бедным сочинителем, безбожником (сама она была фанатически религиозна) и ненавистником покойного царя Александра, память о котором фанатически чтила. Такое письмо могло бы стать благовидным поводом для того, чтоб взять назад свое согласие. Пушкин отлично знал и понимал это. И все же считал своим нравственным долгом об этом сказать. Но тревоги поэта в данном случае оказались напрасными.
Письмо Пушкина, совершенно очевидно, мать прочла или пересказала дочери. Однако избранница поэта, в отличие от Софи, все же не только на это пошла, но и настояла на своем, переубедила сурово и даже жестоко воспитавшую дочерей в беспрекословном ей повиновении мать - обручение на следующий день состоялось. Подобным же образом вскоре после обручения она добилась согласия на брак с Пушкиным от пресловутого дедушки, являвшегося по закону о майорате главой семьи Гончаровых, расточившего их огромное состояние - заложенный и перезаложенный знаменитый Полотняный завод. В письме к деду, горячо защищая своего избранника от худых мнений о нем и объявляя их низкой клеветой, она умолила дать благословение.
Пушкин, конечно, узнал об этом. "Лампада чистая любви", которая к периоду первого сватовства уже померкла было в сердце поэта-романтика, снова - еще во время путешествия в Арзрум (обращенное к Натали стихотворение "На холмах Грузии лежит ночная мгла") - запламенела в его сердце поэта действительности, все более умудряемого опытом обычной - житейской - жизни и жизни в тех величайших художественных мирах, которые именно на этой основе он создавал. И лампада эта стала все более пламенеть после того, как Пушкин сделался женихом и обратил к ней же - через четыре месяца после этого и месяца за два до отъезда в Болдино - сонет "Мадона" с прямо-таки культовой, но никак не мистической концовкой: "Исполнились мои желания. Творец Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона, Чистейшей прелести чистейший образец".
Вместе с тем хорошо известно, сколь тернистым снова был в эту пору житейский путь поэта-жениха: материальные затруднения, докучливые письма "дедушки", настойчиво требующего, чтобы поэт, используя свои связи с высшими сферами, которые тот весьма преувеличивал, добился от правительства финансовой помощи; хлопоты о приданом Натали, которое, по обычаю, должны были дать родные, но и дедушка, и мать отказывались от этого, ссылаясь на безденежье. И Пушкин вынужден был взять расходы на себя (по положению Гончаровых в великосветском обществе - весьма немалые: дал одиннадцать тысяч рублей), для чего и должен был отправиться в родовую вотчину отца - Болдино, некоторую часть которого он выделил сыну в связи с его предстоящей женитьбой.
Однако более всего возмущало Пушкина недопустимо резкое, невзирая на великодушный поступок поэта, обращение с ним будущей тещи, которая, оставаясь по-прежнему непримиримой противницей брака дочери, пыталась всеми способами помешать этому. Особенно грубо-оскорбительную сцену она устроила ему совсем незадолго до отъезда в Болдино. И "невольник чести" - характеристика Пушкиным героя "Кавказского пленника", в котором, по его словам, он изобразил самого себя (повторит это выражение в своем гениальном стихотворении на смерть поэта Лермонтов), - несмотря на свою безграничную любовь к невесте, не смог этого так оставить. Перед самым отъездом он послал ей короткую, без обращения, но столь же твердую и решительную, сколь благородную и великодушную записку. Пушкин прямо заявлял, что, если она решила повиноваться матери, решившей расторгнуть их помолвку, он готов принять всю вину на себя.
"Во всяком случае, - нежно и горячо заканчивал он, - вы совершенно свободны; что же касается меня, то заверяю вас честным словом, что буду принадлежать только вам, или никогда не женюсь".
Невольно вспоминаются обращенные к ней же после возвращения из Арзрума, поистине исполненные лелеющей душу гуманности строки: "Я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим". Записка была без адреса, а вместо подписи поставлены лишь инициалы, значит, отправлена явно не почтой, а с нарочным, который должен был доставить ответ. Но его не последовало.
Пушкин очень был сдержанным и даже скрытным в отношении своих по-настоящему больших интимных чувств и переживаний, дабы "тайна двух сердец" не стала общим достоянием на потребу духовных "мещан" всякого сорта, начиная с великосветских салонов, где уже с самого начала стали с жадным любопытством и лицемерным сочувствием то к нему, то к невесте следить за всеми мельчайшими подробностями его затянувшегося и неспокойного сватовства. "Так поэма, обдуманная в уединении, в летние ночи при свете луны, продается потом в книжной лавке и критикуется в журналах дураками". Это приравнивание любви к тому, что Пушкину было дороже всего на свете - к его поэзии, - еще одно драгоценное свидетельство глубины и силы его чувства к Натали.
И, не дожидаясь более ее ответа, поэт все же решил ехать в Болдино, о чем с такой полной открытостью и болью, о каких мог поведать только самому близкому в эту пору своему другу - Плетневу, послал ему 31 августа, в день отъезда, письмо. "Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска… Осень подходит. Это любимое мое время - здоровье мое обыкновенно крепнет - пора моих литературных трудов настает… Еду в деревню, Бог весть буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь… Черт меня догадал бредить о счастии, как-будто я для него создан".
Еще раньше по Москве уже ходили слухи о небывало сильной эпидемии холеры. Подобное было впервые, и ее именовали частым на Руси и самым страшным гостем - чумой. Эта новая грозная даже не эпидемия, а пандемия, распространившаяся по многим другим европейским странам, возникла в низовьях Волги и с необычайной стремительностью стала продвигаться вверх по Поволжью, то есть к тем местам, куда лежал путь поэта. Тщетно Вяземский и вообще приятели советовали ему переждать. По дороге известия становились все зловещее, но поэт неуклонно двигался вперед. Однако это было не потому, что в своем душевном состоянии он на все махнул рукой.
В набросанной позднее автобиографической заметке о холере Пушкин рассказывает, что встретил знаменитую Макарьевскую (Нижегородскую) ярмарку, "прогнанную холерой. Бедная ярманка! она бежала, как пойманная воровка, разбросав половину своих товаров, не успев пересчитать свои барыши!". Но поэт был не из тех, кто бежит от опасности. В заметке он пишет об этом нарочито шутливо. Однако невольно вспоминается один очень характерный для него эпизод.
Во время самовольной поездки в действующую армию, нагнав ее уже под Арзрумом, Пушкин настойчиво добивался быть на передовом участке фронта, а при нападении турок на наш казацкий отряд вскочил, незаметно для друзей - сосланных на Кавказ декабристов, которые старались не подвергать его какой-либо опасности, - вскочил в своем штатском костюме и головном уборе на лошадь, схватил пику убитого казака и, опережая всех, один ринулся на турок. По счастью, подоспели новые подкрепления, и лишь поэтому поэт уцелел. Позднее он вышутил и этот эпизод в карикатурном авторисунке в том же альбоме, в который вписал свой донжуанский список. Но тогда ему было не до шуток.
Так и теперь он не бежал от холеры, а шел на нее, как на бой, на противоборство; и по-бетховенски (музыку Бетховена он высоко ценил) бросал гордый вызов року, который так беспощадно лишает его права на семейное счастье. Вскоре в том же Болдине этот личный опыт отольется в чеканные строфы одного из самых торжественно-величавых и парадоксально гениальных созданий Пушкина - вальсингамовского гимна чуме, который является к этому реально пережитому поэтом жизненному опыту блистательным художественным комментарием.
Через четверо суток стремительной езды Пушкин прибывает 3 сентября в Болдино, уже начинавшее оцепляться карантинами, и сразу же возникают хлопоты и помехи в связи с устройством его дел, связанных с приданым. А их оказалось гораздо больше, чем он с тревогой предвидел. До предела уже перенасыщенный (как это станет ясно из дальнейшей истории болдинского творчества) и старыми - плоды долгих дум, - и новыми художественными замыслами, рвущимися к своему воплощению, поэт вместо этого первые четыре дня вынужден был брать в руки перо лишь для того, чтобы подписывать деловые бумаги.
И только на пятый день, 7 сентября, Пушкин создает первое свое произведение - шедевр как его личной, так в данном случае нераздельно слитой с ней символико-философской лирики - "Бесы". В них с еще неизмеримо большей силой, чем в письме к Плетневу, сказываются душевные муки, его в эту пору терзавшие. По своему пессимистическому настрою "Бесы" могут сравниться лишь со стихами на день рождения, написанными в 1828 году ("Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана"), примерно за полгода до первой встречи с Натали.
Тема "Бесов" - путник, безнадежно сбитый со своей дороги вьюгой, снежными хлопьями-бесами, которые слепят глаза ямщику и кружат обоих то в ту, то в другую сторону, сами гонимые неведомой силой неведомо куда, своим жалобным визгом и воем надрывая сердце поэта и порождая в нем мучительное ощущение бесцельной и бессмысленной нелепицы всего земного бытия.
На следующий день Пушкин создает тоже всего лишь одно стихотворение - шедевр из шедевров, в котором снова звучит тот же его душевный настрой, но в более смягченном, хотя и овеянном глубокой печалью элегическом ключе. В этой первой своей болдинской "Элегии" поэт как бы оглядывает весь свой и пройденный, и предстоящий - угадываемый - жизненный путь. Угасшее веселье прошлых "безумных лет" мутит его тело и душу, как тяжкое похмелье, а то, что в них было печального, нарастает все сильней. Уныл его путь в настоящем; "труд и горе" сулит ему волнуемое море грядущего. Особенно поражает здесь в устах величайшего гения-трудолюбца Пушкина, для которого ничего не было более радующего, чем его литературная работа, парадоксально-неожиданное соседство труда и горя. Однако это вполне отвечало, как уже было мною сказано, парадоксально-реальной ситуации Пушкина в последний и самый зрелый период его творчества. Вместо столь необходимой для каждого творческого человека благодати сочувствия его новые и величайшие создания приносили ему горечь непонимания и насмешек современников. Ничего мрачнее, мучительнее этого не могло для него быть.
Но наперекор всему этому "тяжкой млат, дробя стекло, кует булат". И под пером поэта рождаются исполненные жизнеутверждающего оптимизма, навечно завещаемого им как скрижаль завета друзьям-соотечественникам, предельно мужественные и предельно гордые строки, в которых с особенной силой предстает перед нами глубоко человечная натура величайшего русского национального гения: "Но не хочу, о други, умирать; Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…"
Продолжение "Элегии" по-прежнему овеяно печалью, но уже иной - светлой. А завершается она удивительно трогательной, хватающей за душу концовкой, в которой гениальный поэт предстает как простой человек, еще не совсем потерявший надежду на личное счастье, но как-то неуверенно, почти застенчиво ее высказывающий: "И может быть - на мой закат печальный Блеснет любовь улыбкою прощальной".
И вдруг, как бы в награду за все, на следующий же день, 9 сентября, такая улыбка, но отнюдь не прощальная, а, наоборот, ласково-призывная, прекращающая в реальный факт ту малую надежду, о которой поэт так робко писал, - ему блеснула.
9 сентября он получил по почте несколько писем, в том числе ответ на свою записку к Натали. Она писала, что готова выйти за него замуж без всякого приданого, и звала поскорее вернуться к ней в Москву. Помимо того, сама отправка такого ответа уже снимала сомнения Пушкина, о которых он с такой болью писал в письме к теще, в серьезности ее чувства к нему. Ведь записка, ставшая, без всякого сомнения, известной матери, давала ей самый на этот раз более чем когда-либо удобный предлог для разрыва столь ненавистного обручения дочери. И, конечно, не без борьбы за свою любовь к поэту и счастье стать его женой, и борьбы очень отважной и решительной, Натали удалось добиться победы.
И Пушкин тотчас же пишет ей полное ласки и нежности, горячей признательности и все той же глубоко искренней готовности принять всю вину за случившееся на себя ответное письмо. Оно начинается словами: "Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног, чтобы поблагодарить вас и просить прощения за причиненное вам беспокойство. Ваше письмо прелестно…". И затем следуют три - исключительно важные и глубоко значительные - слова, которые я особенно подчеркиваю: "Оно вполне меня успокоило". Далее Пушкин пишет, что дела задержат его еще дней на двадцать, и - все в том же пламенном порыве и великодушной готовности все забыть и все простить - просит кланяться матери и всей семье Гончаровых. Сразу же пишет он и ответ на одновременно полученное письмо деда.
Спешит он поделиться своей радостью и с Плетневым, той же почтой отправляя ему письмо, звучащее совсем в ином тоне - человека, только что сбросившего со своих плеч давившую его непомерную тяжесть: "Я писал тебе премеланхолическое письмо… Теперь мрачные мысли мои порассеялись…". Именно в подобном же легком и шутливом тоне, столь вообще для Пушкина характерном и нисколько не противоречащем тому глубоко серьезному, чт? нес он в своей душе в этот один из самых знаменательных дней его жизни, извещает он Плетнева о "премиленьком письме" от невесты, уже известное нам содержание которого ему пересказывает. А еще до этого так же весело и шутливо делится с ним радостью, что обрел в болдинском уединении от всех, столь необходимом ему в дни его вдохновенного творческого труда: "Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши сколько хошь". Именно на это место исследователи обращают особенное внимание. Однако вспомним, как Пушкин глубоко таил в своей душе "тайну двух сердец", не давал доступа к нее никому, в данном случае даже Плетневу, прикрывая ее не понятым многими легким покровом веселой шутливости. Да, именно в эту болдинскую осень такое вдохновенное одиночество было необходимым условием для реализации его грандиозных творческих замыслов. Но одного этого было мало. Совершенно необходимо было и то спокойствие душевное, об отсутствии которого так безнадежно писал он в первом предболдинском письме Плетневу и которое дала ему своим прелестным письмом Натали. Там он писал, что без этого ничего не произведет, а теперь заканчивал свое болдинское письмо ликующим обещанием: "Уж я тебе наготовлю всячины, и прозы, и стихов".
И в то же девятое число Пушкин одерживает блистательную творческую победу. Родоначальник национально-русского реализма - Поэзии Действительности, - он полностью овладевает одним из самых значительнейших видов ее. Дает первый замечательный и завершенный образец национальной русской художественной прозы (все его многочисленные опыты в этом роде конца 20-х - начала 30-х годов оставались недописанными) - повесть "Гробовщик", открывающую собой цикл "Повестей Белкина", сыгравший громадную, основополагающую роль в развитии всей последующей русской классики, в которой именно проза вышла на первое, ведущее место. Это делает 9 сентября 1830 года одним из знаменательнейших дней не только для Пушкина, но и для всей русской художественной и, больше того, общей культуры.
И примечательно, что, когда он стремительно набрасывал на бумагу свою повесть, в его памяти незримо присутствовал образ невесты. Художественный вымысел имел свою реальную почву. Лавка главного персонажа повести действительно находилась против дома Гончаровых, и Пушкин перед отъездом в Болдино часто глядел на нее из окон. Неслучайность этой связи прямо подтверждается тем, что, поставив в конце полную дату (число, месяц, место, год), он делает ниже помету: "Письмо от Натали".
В своих кавказских стихах, обращенных к ней, Пушкин писал: "Печаль моя светла, печаль моя полна тобою, Тобой, одной тобой…". Именно таким, полностью - и зримо, и незримо - навеянным образом невесты был для него и болдинский день Натали.
Немало терний было рассыпано и на дальнейшем пути не только Пушкина-жениха, но на первых порах и тогда, когда он уже стал ее мужем. Но небывалый прилив вдохновения, которое он ощутил 9 сентября, не только не ослабевал, но и нарастал со все большей и большей силой. В таком его смысле и значении можно с полным правом сказать, что этот, один, и в своем роде единственный, день, и все то, что он дал собой Пушкину, продолжал - в самочувствии поэта и тем самым в его творческом сознании - свою жизнь в течение всей чудодейственной Болдинской осени 1830 года.
- -
Прим. А.Б. (октябрь 2013): Слова, набранные в статье разреженным шрифтом, здесь выделены курсивом. Когда я оцифровывала эту газетную публикацию, мне показалось, что текст словно бы взят из машинописи третьего тома (хранится в АРАН) - но не целиком, а по кусочкам, с очень большими сокращениями. Дословно текст я не сверяла.